Nord
28.07.2011, 20:14
Бывает, подолгу - по три дня, года - не видишь ничего,
догадываешься, где ты, только по голосу репродуктора над головой, как
по колокольному бую в тумане. Когда развиднеется, люди ходят вокруг
спокойно, словно даже дымки в воздухе нет. Наверное, туман как-то
действует на их память, а на мою не действует.
Даже Макмерфи, по-моему, не понимает, что его туманят. А если и
замечает, то не показывает своего беспокойства. Старается никогда не
показывать своего беспокойства персоналу; знает, что если кто-то хочет
тебя прижать, то сильнее всего ты досадишь ему, если сделаешь вид,
будто он тебя совсем не беспокоит.
Что бы ни сказали ему сестры и санитары, какую бы ни сделали
гадость, он ведет себя с ними воспитанно. Случается, какое-нибудь
дурацкое правило разозлит его, но тогда он разговаривает еще вежливее и
почтительнее, покуда злость не сойдет и сам не почувствует, до чего это
все смешно - правила, неодобрительные взгляды, с которыми эти правила
навязываются, манера разговаривать с тобой, словно ты какой-нибудь
трехлетний ребенок, - а когда почувствует, до чего это смешно, начинает
смеяться - и бесит их ужасно. Макмерфи думает, что он в безопасности,
пока способен смеяться, - и до сих пор у него это получалось. Только
один раз он не совладал с собой и показал, что злится - но не из-за
санитаров, не из-за старшей сестры, не из-за того, что они сделали, а
из-за больных, из-за того, чего они н е сделали.
Это произошло на групповом собрании. Он обозлился на больных за
то, что они повели себя чересчур осторожно - перетрухнули, он сказал.
Он принимал у них ставки на финальные матчи чемпионата по бейсболу,
которые начинались в пятницу. И думал, что будем смотреть их по
телевизору, хотя передавали их не в то время, когда разрешено смотреть
телевизор. За несколько дней на собрании он спрашивает, можно ли нам
заняться уборкой вечером, в телевизионное время, а днем посмотреть
игры. Сестра говорит "нет", как он примерно и ожидал. Она говорит ему,
что распорядок составили, исходя из тонких соображений, и эта
перестановка приведет к хаосу.
Такой ответ сестры его не удивляет; удивляет его поведение острых,
когда он спрашивает, как они к этому относятся. Будто воды в рот
набрали. Попрятались каждый в свой клубок тумана, я их еле вижу.
- Да послушайте, - говорит он им, но они не слушают. Он ждет,
чтобы кто-нибудь заговорил, ответил на его вопрос. А они как будто
оглохли, не шевельнутся. - Слушайте, черт побери, тут между вами, я
знаю, не меньше двенадцати человек, которым не все равно, кто выиграет
в этих матчах. Неужели вам неохота самим поглядеть?
- Не знаю, мак, - говорит наконец Сканлон, - вообще-то я привык
смотреть шестичасовые новости. А если мы так сильно поломаем
распорядок, как говорит мисс Гнусен...
- Черт с ним, с распорядком. Получишь свой поганый распорядок на
будущей неделе, когда кончатся финалы. Что скажете, ребята?
Проголосуем, чтобы смотреть телевизор днем, а не вечером. Кто за это?
- Я! - Кричит Чесвик и вскакивает.
- Все, кто за, поднимите руки. Ну, кто за?
Поднимает руку Чесвик. Кое-кто из острых озирается - есть ли еще
дураки? Макмерфи не верит своим глазам.
- Кончайте эту ерунду. Я думал, вы можете голосовать насчет
порядков в отделении и прочих дел. Разве не так, доктор?
Доктор кивает, потупясь.
- Так кто хочет смотреть игры?
Чесвик тянет руку еще выше и сердито оглядывает остальных.
Сканлон мотает головой, а потом поднимает руку над подлокотником
кресла. И больше никто. У Макмерфи язык отнялся.
- Если с этим вопросом покончено, - говорит сестра, - может быть,
продолжим собрание?
- Ага, - говорит он и оползает в кресле так, что его шапка чуть не
касается груди. - Ага, продолжим наше собачье собрание.
- Ага, - говорит Чесвик, сердито оглядывает людей и садится, -
ага, продолжим наше сволочное собрание. - Он мрачно кивает, потом
опускает подбородок на грудь и сильно хмурится. Ему приятно сидеть
рядом с Макмерфи и быть таким храбрым. Первый раз у него в проигранном
деле нашелся союзник.
Макмерфи так зол и они ему так противны, что после собрания он ни
с кем не разговаривает. Билли Биббит сам подходит к нему.
- Рэндл, - говорит Билли, - кое-кто из нас пять лет уже здесь. -
Он терзает скрученный в трубку журнал, на руках его видны ожоги от
сигарет. - А кое-кто останется здесь еще надолго-надолго - и после того
как ты уйдешь, и после того, как кончатся эти финальные игры. Как ты...
Не понимаешь... - Он бросает журнал и уходит. - А, что толку.
Макмерфи глядит ему вслед, выгоревшие брови снова сдвинуты от
недоумения.
Остаток дня он спорит с остальными о том, почему они не
голосовали, но они не хотят говорить, и он как будто отступает, больше
не заводит разговоров до последнего дня перед началом игр.
- Четверг сегодня, - говорит он и грустно качает головой.
Он сидит на столе в ванной комнате, ноги положил на стул, пробует
раскрутить на пальце шапку. Острые бродят по комнате, стараются не
обращать на него внимания. Уже никто не играет с ним в покер и в очко
на деньги - когда они отказались голосовать, он так разозлился, что
раздел их чуть не догола, все они по уши в долгах и боятся залезать
дальше - а на сигареты играть не могут, потому что сестра велела снести
все сигареты на пост для хранения, говорит, что заботится об их же
здоровье, но они понимают - для того, чтобы Макмерфи не выиграл все в
карты. Без покера и очка в ванной тихо, только звук репродуктора
доносится из дневной комнаты. До того тихо, что слышишь, как ребята
наверху, в буйном, лазают по стенам да время от времени подают сигнал
"У-у, у-у, у-у-у" равнодушно и скучно, как младенец кричит, чтобы
укричаться и уснуть.
- Четверг, - снова говорит Макмерфи.
- У-у-у, - вопит кто-то на верхнем этаже.
- Это Гроган, - говорит Сканлон и глядит на потолок. Он не хочет
замечать Макмерфи. - Горлан Гроган. Несколько лет назад прошел через
наше отделение. Не хотел вести себя тихо, как велит мисс Гнусен,
помнишь его, Билли? Все "У-у, у-у", я думал, прямо рехнусь. С этими
остолопами одно только можно - кинуть им пару гранат в спальню. Все
равно от них никакой пользы...
- А завтра пятница, - говорит Макмерфи. Не дает Сканлону увести
разговор в сторону.
- Да, - говорит Чесвик, свирепо оглядывает комнату, - завтра
пятница.
Хардинг переворачивает страницу журнала.
- То есть почти неделя, как наш друг Макмерфи живет среди нас и до
сих пор не сверг правительство, - ты это имел в виду, Чесвикульчик?
Господи, подумать только, в какую бездну равнодушия мы погрузились -
позор, жалкий позор.
- Правительство подождет, - говорит Макмерфи. - А Чесвик говорит:
завтра по телевизору первый финальный матч; и что же мы будем делать?
Снова драить эти поганые ясли?
- Ага, - говорит Чесвик. - Терапевтические ясли мамочки Гнусен.
догадываешься, где ты, только по голосу репродуктора над головой, как
по колокольному бую в тумане. Когда развиднеется, люди ходят вокруг
спокойно, словно даже дымки в воздухе нет. Наверное, туман как-то
действует на их память, а на мою не действует.
Даже Макмерфи, по-моему, не понимает, что его туманят. А если и
замечает, то не показывает своего беспокойства. Старается никогда не
показывать своего беспокойства персоналу; знает, что если кто-то хочет
тебя прижать, то сильнее всего ты досадишь ему, если сделаешь вид,
будто он тебя совсем не беспокоит.
Что бы ни сказали ему сестры и санитары, какую бы ни сделали
гадость, он ведет себя с ними воспитанно. Случается, какое-нибудь
дурацкое правило разозлит его, но тогда он разговаривает еще вежливее и
почтительнее, покуда злость не сойдет и сам не почувствует, до чего это
все смешно - правила, неодобрительные взгляды, с которыми эти правила
навязываются, манера разговаривать с тобой, словно ты какой-нибудь
трехлетний ребенок, - а когда почувствует, до чего это смешно, начинает
смеяться - и бесит их ужасно. Макмерфи думает, что он в безопасности,
пока способен смеяться, - и до сих пор у него это получалось. Только
один раз он не совладал с собой и показал, что злится - но не из-за
санитаров, не из-за старшей сестры, не из-за того, что они сделали, а
из-за больных, из-за того, чего они н е сделали.
Это произошло на групповом собрании. Он обозлился на больных за
то, что они повели себя чересчур осторожно - перетрухнули, он сказал.
Он принимал у них ставки на финальные матчи чемпионата по бейсболу,
которые начинались в пятницу. И думал, что будем смотреть их по
телевизору, хотя передавали их не в то время, когда разрешено смотреть
телевизор. За несколько дней на собрании он спрашивает, можно ли нам
заняться уборкой вечером, в телевизионное время, а днем посмотреть
игры. Сестра говорит "нет", как он примерно и ожидал. Она говорит ему,
что распорядок составили, исходя из тонких соображений, и эта
перестановка приведет к хаосу.
Такой ответ сестры его не удивляет; удивляет его поведение острых,
когда он спрашивает, как они к этому относятся. Будто воды в рот
набрали. Попрятались каждый в свой клубок тумана, я их еле вижу.
- Да послушайте, - говорит он им, но они не слушают. Он ждет,
чтобы кто-нибудь заговорил, ответил на его вопрос. А они как будто
оглохли, не шевельнутся. - Слушайте, черт побери, тут между вами, я
знаю, не меньше двенадцати человек, которым не все равно, кто выиграет
в этих матчах. Неужели вам неохота самим поглядеть?
- Не знаю, мак, - говорит наконец Сканлон, - вообще-то я привык
смотреть шестичасовые новости. А если мы так сильно поломаем
распорядок, как говорит мисс Гнусен...
- Черт с ним, с распорядком. Получишь свой поганый распорядок на
будущей неделе, когда кончатся финалы. Что скажете, ребята?
Проголосуем, чтобы смотреть телевизор днем, а не вечером. Кто за это?
- Я! - Кричит Чесвик и вскакивает.
- Все, кто за, поднимите руки. Ну, кто за?
Поднимает руку Чесвик. Кое-кто из острых озирается - есть ли еще
дураки? Макмерфи не верит своим глазам.
- Кончайте эту ерунду. Я думал, вы можете голосовать насчет
порядков в отделении и прочих дел. Разве не так, доктор?
Доктор кивает, потупясь.
- Так кто хочет смотреть игры?
Чесвик тянет руку еще выше и сердито оглядывает остальных.
Сканлон мотает головой, а потом поднимает руку над подлокотником
кресла. И больше никто. У Макмерфи язык отнялся.
- Если с этим вопросом покончено, - говорит сестра, - может быть,
продолжим собрание?
- Ага, - говорит он и оползает в кресле так, что его шапка чуть не
касается груди. - Ага, продолжим наше собачье собрание.
- Ага, - говорит Чесвик, сердито оглядывает людей и садится, -
ага, продолжим наше сволочное собрание. - Он мрачно кивает, потом
опускает подбородок на грудь и сильно хмурится. Ему приятно сидеть
рядом с Макмерфи и быть таким храбрым. Первый раз у него в проигранном
деле нашелся союзник.
Макмерфи так зол и они ему так противны, что после собрания он ни
с кем не разговаривает. Билли Биббит сам подходит к нему.
- Рэндл, - говорит Билли, - кое-кто из нас пять лет уже здесь. -
Он терзает скрученный в трубку журнал, на руках его видны ожоги от
сигарет. - А кое-кто останется здесь еще надолго-надолго - и после того
как ты уйдешь, и после того, как кончатся эти финальные игры. Как ты...
Не понимаешь... - Он бросает журнал и уходит. - А, что толку.
Макмерфи глядит ему вслед, выгоревшие брови снова сдвинуты от
недоумения.
Остаток дня он спорит с остальными о том, почему они не
голосовали, но они не хотят говорить, и он как будто отступает, больше
не заводит разговоров до последнего дня перед началом игр.
- Четверг сегодня, - говорит он и грустно качает головой.
Он сидит на столе в ванной комнате, ноги положил на стул, пробует
раскрутить на пальце шапку. Острые бродят по комнате, стараются не
обращать на него внимания. Уже никто не играет с ним в покер и в очко
на деньги - когда они отказались голосовать, он так разозлился, что
раздел их чуть не догола, все они по уши в долгах и боятся залезать
дальше - а на сигареты играть не могут, потому что сестра велела снести
все сигареты на пост для хранения, говорит, что заботится об их же
здоровье, но они понимают - для того, чтобы Макмерфи не выиграл все в
карты. Без покера и очка в ванной тихо, только звук репродуктора
доносится из дневной комнаты. До того тихо, что слышишь, как ребята
наверху, в буйном, лазают по стенам да время от времени подают сигнал
"У-у, у-у, у-у-у" равнодушно и скучно, как младенец кричит, чтобы
укричаться и уснуть.
- Четверг, - снова говорит Макмерфи.
- У-у-у, - вопит кто-то на верхнем этаже.
- Это Гроган, - говорит Сканлон и глядит на потолок. Он не хочет
замечать Макмерфи. - Горлан Гроган. Несколько лет назад прошел через
наше отделение. Не хотел вести себя тихо, как велит мисс Гнусен,
помнишь его, Билли? Все "У-у, у-у", я думал, прямо рехнусь. С этими
остолопами одно только можно - кинуть им пару гранат в спальню. Все
равно от них никакой пользы...
- А завтра пятница, - говорит Макмерфи. Не дает Сканлону увести
разговор в сторону.
- Да, - говорит Чесвик, свирепо оглядывает комнату, - завтра
пятница.
Хардинг переворачивает страницу журнала.
- То есть почти неделя, как наш друг Макмерфи живет среди нас и до
сих пор не сверг правительство, - ты это имел в виду, Чесвикульчик?
Господи, подумать только, в какую бездну равнодушия мы погрузились -
позор, жалкий позор.
- Правительство подождет, - говорит Макмерфи. - А Чесвик говорит:
завтра по телевизору первый финальный матч; и что же мы будем делать?
Снова драить эти поганые ясли?
- Ага, - говорит Чесвик. - Терапевтические ясли мамочки Гнусен.